На прошедшей неделе, 26 ноября, в Малом зале Центрального Доме литераторов, в рамках программы «Многоликая муза России», состоялось выступление Михаила Грозовского, и был представлен его новый поэтический сборник «В ожидании чуда земного». Мы поздравляем поэта с новой книгой, и расскажем о его творчестве.
Сергей Алиханов
Михаил Грозовский родился в 1947 году в Москве. Окончил МГУ (физический факультет) и Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Евгения Винокурова).
Стихи публиковались в журналах: «Дружба народов», «Кольцо А», «День и ночь», «Плавучий мост», «Наш Современник», «Русский переплет»; на порталах 45 параллель, livelib.ru, дети-книги.ру, и других изданиях.
Автор более 50 книг стихов для детей, двух антологий «Гордость и горечь» и «Свет двуединый», книг документальной прозы. Перевел с датского языка сборник детских стихов Хальфдана Расмуссена.
Творчество отмечено: премиями журналов «Кольцо «А», «Наш современник», «Круг родства»; премией имени К. И. Чуковского — «за плодотворную деятельность в отечественной детской литературе».
Руководит литературной студией «Красная Пресня».
Член Союза писателей Москвы.
При чтении стихов Михаила Грозовского читатель сразу улавливает знакомую с детства пушкинскую фразовую, сходнозвучащую интонацию. И невольно начинаешь ловить себя на давно забытом ощущении — при прочтении стихов вдруг обрести истину, и может быть даже найти универсальный смысл бытия.
Доброта тона, естественность и спокойствие словесных ударений и, как ни странно, давно забытая мудрость, которой делится поэт, проливают новый и всегда успокаивающий свет на исторические — всегда трагические в России события, да и на тревожные факты текущей действительности.
Негромкий и оттого еще более пронзительный голос поэта, только подчеркивает его просодический дар, богатую акустическую палитру. Лиризм человеческого духа все преодолевает, и опять поэзия побеждает только тем, что прочитанное навсегда остается в памяти:
Я почему-то вспомнил сад,
и зарастающую тропку,
и долгий материнский взгляд,
как солнце нынешнее, робкий,
и уходящий сквозь года
в страну, где холодно и пусто...
Всего лишь вечер был, когда
щемящее рванулось чувство
и оградило всех крылом...
И целый миг в припадке нежном
никто не думал о былом
и не скорбел о неизбежном…
Тонкая инструментовка стиха, всегда утонченная аллитерация только усиливают и может быть даже делают осуществимым благородный замысел поэта — воздействовать на глубокие детские струны, которые всегда остаются в душе каждого взрослого.
Олицетворяя — уподобляя живому средствами искусства, Михаил Грозовский стремится смоделировать и даже исправить нашу беспощадную реальность, и тем самым спасти род человеческий. Эмоциональная окраска лексики позволяет поэту привести общепонятные, но давно забытые, явления живой природы в качестве спасительного примера. И вовсе не в детских, а во вполне взрослых стихах:
В лесу, где березняк и ельник,
где вперемешку свет и мгла,
великолепный муравейник
примкнул к подножию ствола...
И можно не бояться рабства
и в кучу спрятаться под ель,
поскольку равенство и братство
здесь только средство, а не цель...
И он стоит, как божья норма
меж пятен света и теней,
к стволу прижавшись...
Смысл и форма
в неразделимости своей.
Михаил Грозовский в беседе с редактором детского журнала «Кукумбер» Диной Крупской рассказывает о своем творчестве, читает и взрослые, и детские стихи — видео:
https://youtu.be/v6-9U4_xt7k
О творчестве поэта опубликовано много статей.
Елена Печерская — поэт, переводчик и литературовед, написала: «Голос Михаила Грозовского ясно различим благодаря безупречному вкусу и литературному мастерству, помноженному на верность традиции… у него дар говорить просто, ясно и доходчиво о самых сложных и подчас противоречивых вещах... как ни парадоксально, именно его стихи, адресованные вполне зрелому ценителю, помогают лучше понять, почему он так много и плодотворно работает для детей.
Взгляд поэта, обращённый внутрь себя, позволяет ему не только вернуться в тот относительно безмятежный, лучезарный мир, где были всегда рядом отец, мама и младший брат. Он позволяет Грозовскому хотя бы ненадолго возвратиться в наше общее прошлое, где царят покой и счастье, пусть иллюзорные...
В его предельно исповедальных стихах о любви отразились всевозможные испытания и соблазны, которые жизнь воздвигает на пути этого чувства…
...для Грозовского подлинной национальной идеей становится сохранение и приумножение богатств родного языка, которому он верно служит как версификатор и мастер слова. И «строй высокой русской речи» становится тем спасительным воздухом, которым он дышит.
...следует отдать должное мужеству Михаила Грозовского, не убоявшегося пойти против утвердившейся тенденции, и сделать старость основной темой своего нового сборника, пожилых людей — ее главными героями...
Его стихи никогда не были эзотерическими, рассчитанными лишь на узкий круг избранных и посвященных... в новом его сборнике с особой очевидностью прослеживается глубинная связь поэта с народным творчеством...».
Абрам Миль, филолог и писатель, подчеркивает: «Чудо поэтического слова раскрывается в ассоциативности восприятия «внешнего словесного оформления» стихотворения с подлинной безмерностью его истинного смысла. При внешней форме, легко воспринимаемой ребенком, они входят в него и запоминаются, как правило, «на всю оставшуюся жизнь» именно потому, что рождаются у поэта как результат удивительного сплава таланта и высокого профессионализма...».
Ольга Корф, детский редактор и литературовед, убеждена: «Судьба Михаила Леонидович Грозовского богата и непроста… Но суровый путь не ожесточил его сердце, оно полно того трепетно-нежного отношения ко всему живому, особенно к старикам, детям и животным, по которому и узнаются все очень-очень-очень хорошие и добрые люди. Даже при первой встрече Михаил Леонидович способен поговорить с вами так, словно вы знаете друг друга уже миллион лет. Его стихи (и оригинальные, и пересказанные с другого языка) написаны для всех и не поддаются делению на взрослые и детские, они именно для-всехние...».
А значит, стихи эти и для наших читателей:
* * *
Тих праздник мой. Окончены работы.
Ушли геологи. В распадке горный ключ
Звенит. И сокол для охоты
Самоубийцей падает из туч.
И бурундук пунктирными рывками
Уносится под бревна от него.
А надо мной тайга шумит верхами.
И ничего не надо. Ничего.
Что говорить, любимая моя?
Я забываю все, а значит, все прощаю,
Высокая якутская заря
Янтарным светом сопки освещает.
Я здесь один, и я тебя люблю.
Мне кажется, я счастлив снова.
Я понял, что поэзию мою
Легко отдам за три беззвучных слова,
Рожденных утром в северной стране.
Вот здесь, где никому до незнакомца
Нет дела; где дрожит на вышине
Размытый в облаке неяркий факел солнца,
Где нет ни сожалений, ни обид,
Вот здесь, освобожденная от фальши,
Как в юности, душа моя летит
К вершинам сопок, а оттуда – дальше…
* * *
Я твою не грею душу,
не неволь и ты мою.
Вечер.
—– Солнышко на суше
постояло на краю
и поехало впустую,
как порожний тарантас,
превосходно существуя
независимо от нас.
Заходящее светило
с непокрытой головой.
Как и я оно любило
всех… а значит, никого…
Желудь
Раскатным грохотом по крыше
упавший желудь прокатился,
и звук по доброй воле свыше
в воспоминанье превратился.
Ты словно вырвалась из плена,
явилась из болот уснувших,
из тайных, неприкосновенных,
далеких лет, былых, минувших.
И всё, что намертво слежалось,
усохло, сникло, исказилось,
волшебным образом разжалось
и радостно преобразилось.
И я увидел нас с тобою
в порыве страсти подноготной,
пренебрегающих судьбою,
хохочущих и беззаботных.
Но вновь надвинулось затишье,
и свет померк, и образ скрылся…
Раскатным грохотом по крыше
всего-то желудь прокатился…
* * *
Твой образ. Он глядит из пустоты
И вдруг становится значительней, чем ты.
За ретушью времен изъяны не видны.
Как в тусклом зеркале черты приглушены.
И чем нас больше разделяет дней,
Тем для меня он ближе и родней.
Поверишь, о потерянном скорбя,
Я образ твой люблю сильней тебя.
Тамаре
У стен монастыря Донского
в ста метрах — ПТУ, ГАИ,
вендиспансер… А что такого?
Как говорится, все свои.
Когда над Шаболовкой — вечер,
то уходящая заря
разносит тихий, ровный, вечный
покой от стен монастыря.
Пред этой богатырской тенью
я сознаю, что всё — тщета,
что мы живём одно мгновенье,
а умираем навсегда.
И отвлечённою душою
дерзаю думать о веках…
Но там — чужие и чужое.
И я нацеливаю шаг
мимо ГАИ, и диспансера,
и свалки возле ПТУ,
с которой рядом дом мой серый,
мой храм, моя земная вера,
где я за Господа живу.
* * *
Не всем назначена любовь,
Но всем назначена дорога.
Мужайся, брат. В пути от Бога
Не всем назначена любовь.
А если явится к кому
На взлете лет или на склоне,
То слепо, вдруг... на переломе
Из близи в даль, из света в тьму.
И не затем, чтоб скрасить путь
Или судьбу переиначить,
А душу вспышкой обозначить
И мигом вечность обмануть.
* * *
Есть в жизни высшее призванье,
могучее, как торжество.
Идти и чувствовать дыханье
и не разгадывать его.
И жизнь прожить, как ветер в поле,
всего коснувшись на лету,
и в тишине безвестной доли
взрастить мечту.
И с высоты влюбленным оком
окинуть терем обжитой;
и умереть, не став пророком
или судьей.
* * *
В котле гигантском, недохристианском,
на коммунальном медленном огне
варился я…
Вбирая гул пространства,
империя сопутствовала мне.
Я влился в хор, хоть был рожден для соло,
и в пряной гуще братства и любви
всю крутизну кипящего рассола
впитали поры бренные мои.
Я схвачен был эпохою тотальной,
но верил в самой тайной глубине
своей фатальной, экспериментальной,
умом, увы, не понятой стране.
Я растворился в голосе народа,
когда снаружи инобытие
пришло из телемусоропровода
и расстреляло прошлое мое.
И вот я стал солистом поневоле.
Изобретая будущность свою,
я сам себе выдумываю роли
и в переходах нищим подаю.
Мои года на ниточке повисли,
и что там нынче варится в котле
душа не ведает…
Ну а бездушной мысли
и без меня хватает на земле…
* * *
Август, вечер, дождь, вода…
Вот умру я, что тогда?
Вот умру и не увижу
Никого и никогда.
А из кухни льется свет,
Сидит бабка, сидит дед.
Бабке лет под девяносто,
Деду еще больше лет.
Репродуктор на окне
И кофейник на огне.
И сидят они смеются,
Подливают кофе в блюдца
И подмигивают мне…
* * *
Заря скупым приветом
Легла на кровли крыш.
В доске кусочек света
Прогрызла за ночь мышь.
Шепчу: «Вставай, Татьяна,
Пожалуйста, вставай!
Того гляди, нагрянут
Родители в сарай,
Как я тебя такую
От них уберегу?»
…А сам тебя целую,
Целую, не могу…
И солнце лезет в щели,
И сладок наш приют.
И ты мне шепчешь еле:
«Пусть видят, пусть убьют…».
* * *
Под знаком Солнца и Луны
по воле высших сил
я видел радостные сны
и Женщину любил.
И — все.
А прочие года
я принимал, как есть.
И думал: это никогда
не может надоесть.
Но легкий, тихий, властный звук
я услыхал в крови,
когда сегодня вспомнил вдруг
о прошлом, о любви.
Как будто бы земная твердь
подала сердцу весть
о том, что есть на свете смерть…
И хорошо, что есть…
Подслушанный разговор
— Ту мечту на крови замесили,
вот и вышла дурацкая смесь.
— Но скажи, если это Россия,
то тогда, для чего она есть?
— Для души, что идет в бездорожье,
попирая и разум, и плоть…
— Если это веление божье,
то тогда, для чего же Господь?
— Для людей!
— Не смеши… Слишком много
мертвых истин и мертвых картин.
— Для чего же Россия?
— Для Бога.
Только он ей и нужен…
Один.
* * *
Пиши, как пишется…
Рассеянной душе
движенье дай для радости и боли.
Для встреч на запредельном рубеже…
Все скажется твоей помимо воли.
И ты не угадаешь взлет,
когда, идя волной слепою,
поэзия сама тебя найдет.
И схлынет как волна…
Сама собою…
* * *
Где море, где волны одна за одной
дремучую песню на берег приносят…
Где рыскают чайки над бездной рябой
еще и еще… И хватают, и просят…
Где солнце и звезды, где ночи и дни
живут и не знают ни года, ни века,
там вспыхнут огни и погаснут огни…
Там истина рядом. Там нет человека.
* * *
Позвонила с того света
мать, спросив меня: «Ты как?»
А потом сошла с портрета,
не услышавши ответа,
и исчезла в облаках.
Жизнь, однако, с новой силой
продолжала громыхать.
Не пойму, что это было.
Для чего она спросила?
Что хотела услыхать?
То, что, вздохом утешаясь,
перед нею не кружусь,
под ногами не мешаюсь?
«Как?» – ответить не решаюсь.
И, наверно, не решусь…
* * *
Зимнее утро над пущей встает Беловежской.
Уголья звезд дотлевают.
Быков первобытное стадо
дремлет и дышит неспешным и ровным дыханьем.
Всё, как всегда. Заповедные древние звери
чуткие ноздри в зыбучую тишь погружают.
Ночью был снег.
На снегу обозначился ясно
заячий след, а поблизости – след росомахи…
Вот вам конец одного и начало сюжета другого.
В жизни народов бывают следы и поглубже.
Эпос трагедии новой рождается втайне.
Роли разыграны. Выбраны место и время.
И кульминация: третьего Рима паденье.
Впрочем, ни белка, ни зубр, ни пугливый глухарь, ни лисица,
да и никто из живых, обитающих здесь, не услышит
гула веков, оскорбленных и преданных всуе.
В вечность вмерзают следы.
За предков ответят потомки.
Зимнее утро над пущей встает Беловежской…
Крик
Над грудью северного моря
поморник жалобно кричал,
и крик его до плоскогорий
пустых и мрачных долетал.
В верховье дня дрожало утро,
заря в медлительный пейзаж
вплелась.
И море поминутно
швыряло вздох на сонный кряж.
И птичья жалоба казалась
тем бесполезней и чудней,
что столько криков разбивалось
о твердь надменную камней,
о молчаливую бесстрастность…
И все же странно: камни те
рождали смертную причастность
к живому крику в пустоте.
И тень от скал, расправив крылья,
без сил вдоль дремлющей земли
легла.
И было то бессилье
сродни признанию в любви…
* * *
Лечу опять в былые годы,
где плещет молодость волной,
где одинокая свобода
глядит из тьмы полуночной,
где обнаженная, нагая
душа беснуется моя,
где я ещё не постигаю
печаль и тайну бытия,
где всё легко и всё впервые,
где страсть с мечтою нараспах
и где родители живые,
и даль дарована за так…
У моря
Татьяне Кузовлевой
Одинокая белая цапля
прилетает, на камень встает.
Ловит моря летящие капли
и шипящую пену клюет.
Промышляет в законных пределах,
где добыча – уже не разбой.
Безупречные пластика тела
и искусство владенья собой.
Напряженно на тоненьких спицах
вдоль средиземноморских камней
ходит птица…
Красавица-птица!
Я незримо приблизился к ней.
Одинокая белая цапля…
Как заветная песня моя…
Как последняя сцена спектакля…
Как итог моего бытия…
* * *
Когда я Машу обнимаю,
я всё, конечно, понимаю;
что не моя она жена
и что моя во всем вина.
Ее от мужа отлучая,
(я это тоже отмечаю),
что я подлец и что я лгу,
когда я Машу обнимаю;
я всё, конечно, понимаю,
но отказаться не могу.
ОБЛОМОВСКИЙ МОТИВ
Еще я сплю, но утро раннее,
хоть не победно, но вполне
достойно, честно, со старанием,
играя розовыми гранями,
пришло и замерло во мне.
Не злые, не самодовольные,
родного дождика в следах –
дом, двор, площадка волейбольная
и... воробьи высоковольтные
на оголенных проводах.
О, детство, заспанное, смирное!
Илья Ильич!
Скорей всего
не сотворю себе кумира я.
Я, как и Вы, фосфоресцирую
и сам не знаю для кого...
* * *
Под музыку Земли
я превращаюсь в снег
и на добро и зло
не рву себя на части.
Я жажду разделить
любовь свою на всех,
на большее число
мечтающих о счастье.
Я грежу наяву.
Свою беру в расход,
но в душу глубоко
твою не западаю.
Я рядом. Я живу
для всех.
Мой снег идёт
и тихо, и легко,
и не надоедая...
* * *
Воробей прискачет.
Крошки подберет.
Он свою задачу
знает наперед.
Весело, без грусти
– хвать! – и был такой.
Можно жить, допустим,
лучше...
а на кой?
Прилетит синичка
сальце поклевать.
И у ней привычка
жить-не унывать.
Соберутся в кучу,
прыгая, звеня,
и собой научат
грустного меня.
ЖАРКОЕ ЛЕТО 2010
Было всем, но понемногу,
стало много, но не всем.
Если всем, то жизнь убога,
а не всем – для тех у Бога,
у кого совсем немного,
нету времени совсем.
В лютом небе – ни дождинки.
Зной. Июль на серединке.
И в душе моей дыра
полтора на полтора.
Птица тройка-перестройка!
Старость рыщет по помойкам.
Добивают до конца
деда – внук и сын – отца,
и идут гулять по свету
со своей белибердой
господа из жизни этой
и товарищи из той.
И я сам уже не знаю
кто я, где, с какого краю,
и тоскую по дождю,
как Россия по вождю.
* * *
Мне разговор о сокровенном
и в рифму стал невыносим,
а ты всё ждешь, чтоб я мгновенно
любовь в стихах отобразил.
Слов смертоносное круженье
страшней объятий и страстей.
Оно несет изнеможенье
душе,
которая пустей,
чем... я не знаю… эта бочка,
с полгода высохшая как.
А ты всё хочешь, чтоб я точку
словами выразил в стихах…
* * *
Из пресловутой чаши бытия,
увы, уже не выцедить ни капли.
Прощай, любовь… Тобой доволен я…
Ведь всё всегда кончается, не так ли?
Прощай, прощай. Я трезв, когда не пью,
и ледяным рассудком отмечаю,
что жизнь не то, чтоб от чужой свою,
но от своей чужую защищаю…
* * *
Снег пошел. Мужик прошел,
радуясь при этом.
Хорошо-то хорошо -
да тебя-то нету.
Нет как нет. А быть должна,
чтобы под завалом
встрепенулась глубина
и заворковала,
чтобы этот рыхлый снег
с мужичком идущим
превратился в добрый смех
над моим грядущим…
* * *
nosce te ipsum*
*познай самого себя (лат.)
«Познай себя, познай себя!»
я вычитал из книг,
но, древний тезис возлюбя,
Платона не достиг.
В глубинах мыслящей души
мучительно таю
сознание, что прожил жизнь,
да только не свою.
Я целый мир хотел обнять,
а понял лишь одно,
что делать дело и понять
себя в нем не дано.
Порою хочется забыть
тот путь, что пройден зря.
Ведь жизнь могла иною быть…
Но где она - моя?..
* * *
Я, в общем, «за»,
хотя, как все низа,
скорее, «против»
нежели, чем «за».
Хочу сказать верхам
как на духу,
всё, что верхам
не видно наверху.
Но там тузы.
И я, как все низы,
молчу
во избежание грозы
и голосую «за».
Во мне слеза
живет,
но не бросается в глаза…
* * *
Лиде Леоновой
Ничего-то не случилось…
Снег лишь сыпал до утра…
И «сегодня» превратилось
в невозвратное «вчера».
Дворик сделался заснежен,
да и сам я в этот миг
стал как снег и чист, и нежен,
вспомнил Лиду и затих.
Невозвратное поплыло
на какой-то дальний свет,
и совсем не важно было
сколько ей сегодня лет.
Лида, Лида… Двор заснежен…
Чувство странное в душе,
что как будто бы и не́ жил
и как будто жил уже…
* * *
Ночью вскакиваю:
«Миша!» –
голос явный в тишине.
Кто же? Кто? Ведь я же слышал!
Голос явный и ко мне
обращенный…
Ровный, строгий...
Может, мать? Или жена?
Одеваюсь по дороге
и бегу как по тревоге.
На пороге – тишина.
Может быть соседка Лидка?
Звезды цедят слабый свет.
С фонарём иду к калитке.
Никого у входа нет.
Кто же? Кто?
Ведь я же слышал!
Незнакомец бы не мог
твердо так, так ясно: «Миша!»
Значит, свыше…
Значит, Бог…
МУХА
Вызывало уваженье,
как на встречу к пауку,
презирая притяженье,
муха шла по потолку.
И сама не понимала
на какую муку шла.
Да – любила! Да – страдала!
Да – наивною была!
Ну, а ты-то, взрослый дядя,
Ну, а ты-то, милый друг,
на нее с дивана глядя,
знал, что сделает паук!
Почему же ты, детина,
изучая потолок,
наблюдал сию картину,
видел, знал – и не помог?
ДВОРНИК
Дворник шаркает метлой.
Смуглый, маленький, не злой,
обходительный мужик.
Он не местный он – таджик.
Шаркает да шаркает.
И ворона каркает.
Дворник нанят жилконторой,
чтобы чистить двор, который
– это даже не вопрос –
за неделю бы зарос,
нашим безобразием,
если бы не Азия.
Новым русским господам
из страны «купи-продам»
не по чину разговор:
чистить двор - не чистить двор.
Им с метлою наголо
утром выйти западло
А вороне все равно
кто метет дорогу, но
есть примета времени:
в предрассветной темени
под окошком «вжик «да «вжик»…
Смуглый, маленький таджик…
РЕВНОСТЬ
Я увидел его посреди двора
с той, которую знал давно.
И «давно» превратилось в мое вчера,
и проснулось, оскорблено.
И озноб мурашками по спине
пробежал, упрям и жесток.
Так бывает: на сером заглохшем пне
вырастает сбоку листок.
И они болтали, я слышал трёп,
хоть до них мне не было дел.
И вскипала горечь. И жёг озноб.
И листок на пне зеленел.
* * *
Как-то ночью в полвторого
я не спал, глядел во тьму.
Подошла ко мне корова,
поприветствовала: «Му!»
- Ты чего не спишь, корова?
Ходишь-бродишь почему?
А она в ответ мне снова
глубоко и нежно: «Му!»
И ушла.
Легко и прочно
скрыл ее ночной покров.
Ну а вы, к примеру, ночью
не встречаете коров?
* * *
Тамаре
О, как всё неумолимо!
Как меняются черты!
Дни за днями мимо, мимо…
Постоянна только ты.
Только ты, моя родная,
Всё прощаешь наугад.
Думал – вот, достал до дна я,
Думал, ниже только ад.
И – о чем бы ни спросили –
(бог весть что придет на ум)
стал такой же, как Россия,
безответен и угрюм.
Ничего-то мне не надо.
Тускло длится жизнь моя.
Это даже хуже ада.
Это – правда бытия.
КОНЕЦ СВЕТА
Если жизнь, меняя формы,
предлагает нам блага́,
а убийство входит в норму,
с другом путая врага,
значит, Богу, и подавно,
мир не следует жалеть,
значит, исподволь, неявно
все хотим мы умереть.
Если в гибели планеты
мы лишь зрители кино,
то конец такого света
наступил уже давно.
Посмотрите, как поспешно
разбегается молва
о приходе тьмы кромешной…
Значит, истина права.
Значит, Бог не возражает
против жертв в себе самом
и людей уничтожает
их же собственным умом.
* * *
Повисло солнце красное
на дальнем рубеже.
К покою – дело ясное –
и мне пора уже.
Былое да прошедшее
осталось позади.
От давних гроз дошедшие
лишь сполохи в груди.
Наверно, за пределами
земного бытия
сей жизнью оголтелою
не буду хвастать я.
Вон – солнышко прощается
до завтрашнего дня.
Пришла пора покаяться…
Не злитесь на меня.
* * *
Был вечер...
Тихо за окном,
в полжизни солнышко светило.
Мне было дорого оно,
как все теряющее силу,
стоящее у рубежа,
где кротость и прощанье слиты,
куда бросается душа
для состраданья и защиты.
Я почему-то вспомнил сад,
и зарастающую тропку,
и долгий материнский взгляд,
как солнце нынешнее, робкий,
и уходящий сквозь года
в страну, где холодно и пусто...
Всего лишь вечер был,
когда
щемящее рванулось чувство
и оградило всех крылом...
И целый миг в припадке нежном
никто не думал о былом
и не скорбел о неизбежном.
Бессонница
Никого... Одни со мною
только тени за спиною.
В доме тихо и темно
и зашторено окно.
И нигде не скрипнет дверца,
и никто не близок сердцу.
Если кто и близок был,
тот дорогу позабыл
ныне, присно и вовеки...
Ну а в новом человеке
нет нужды.
Во мгле дрянной
только тени за спиной.
Только тени, только тени
между этими и теми,
между правдой и враньем.
В положении моем
совестно тревожить Бога,
и длинна туда дорога,
и не сплю...
Одни со мной
только тени за спиной.
* * *
Где море, где волны одна за одной
дремучую песню на берег приносят...
Где рыскают чайки над бездной рябой
ещё и ещё... И хватают, и просят...
Где солнце и звёзды, где ночи и дни
живут и не знают ни года, ни века,
там вспыхнут огни и погаснут огни...
Там истина рядом. Там нет человека
* * *
Т. А. С.
День скрытным был и молодым.
Ночь грешною была.
Очнулся – замело следы,
и даль белым-бела.
Оно и верно: счастьем впрок
не запастись навек.
Сегодня вышел за порог,
а за порогом – снег.
Сосед на ухо трень да брень,
Могу ли чем помочь?
...Сосед, верни минувший день,
ту женщину и ночь.
Ему, конечно, невдомёк.
Он добрый человек.
А я вот вышел за порог,
а за порогом – снег.
* * *
Куда я поеду – я знаю куда.
К лесному ручью, где бугрится вода
в извилинах русла.
И тихо окрест.
Одно из ещё не отравленных мест.
В том месте, на тихом на том рубеже
природа близка человечьей душе:
и выразить хочет себя, и забыть,
и память оставить, и в тягость не быть.
И буду я слушать ручья воркотню,
к живому и мёртвому душу склоню;
и город забуду в какой стороне,
и думать не буду о прожитом дне.
О жалком, о глупо потерянном дне,
всего-то однажды дарованном мне,
где я простоял на распутье дорог,
где быть я счастливым хотел и не мог.
* * *
Соловей, стервец лесной,
душегубец милый,
что ты делаешь со мной,
задремавшим было?
При ночном-то кураже
бешеные трели
что-то, видимо, в душе
главное задели.
Просто обморок в крови!
Тут уж поневоле
задохнёшься от любви,
музыки и боли.
Видно, мастер изнутри
постигал науку,
раз почувствовал в груди
я восторг и муку.
Снова трель, ещё одна...
с щёкотом, с метелью.
да над крышею луна.
да звезда над елью...
* * *
Читаю жизни письмена
и понимаю постепенно,
что не свобода мне нужна,
а лишь свободный выбор плена.
Вот почему в тиши ночной
я не страшусь печали зыбкой,
и мне не кажется ошибкой
звёзды молчанье надо мной.
Я сам искал себе удел,
не усмиряя дух бродячий.
И не слепой я был, а зрячий...
И то нашёл, что сам хотел.
Муравейник
В лесу, где березняк и ельник,
где вперемешку свет и мгла,
великолепный муравейник
примкнул к подножию ствола.
Весь день решительно и мудро
братва единый строит дом.
А ночью спит.
И вновь наутро
никто не брезгует трудом.
Артель. Товарищи решили,
что выделяться нет причин;
и тот, который на вершине,
от нижнего неотличим.
И можно не бояться рабства
и в кучу спрятаться под ель,
поскольку равенство и братство
здесь только средство, а не цель.
А цель... Да нет её от веку,
а если есть, то всё равно
ни муравью, ни человеку
об этом ведать не дано.
И он стоит, как божья норма
меж пятен света и теней,
к стволу прижавшись...
Смысл и форма
в неразделимости своей.
Сюжеты:
Сергей Алиханов представляет лучших стихотворцев России