Екатерина Полянская: "И разглядим вечность внутри мгновенья"
Выворачивая бытие на изнанку, Полянская, тем не менее, остается интровертом — озарения ей являются внезапно и свыше, кажется, что в этом суть и тайна ее творчества.
Сергей Алиханов
Екатерина Полянская родилась в Санкт-Петербурге. Окончила Санкт-Петербургский Медицинский государственный Университет имени И. П. Павлова. Автор поэтический сборников: «Бубенцы», «Жизни неотбеленная нить», «Геометрия свободы», «Сопротивление», «Воин в поле одинокий», «На горбатом мосту», «Метроном».
Екатериан Полянская - лауреат Конкурса «Пушкинская лира» (Нью-Йорк 2001), лауреат Премий: Н. Гумилёва 2004, А.А. Ахматовой 2005, М.Ю. Лермонтова 2009, «Литературная Вена» 2012, П.П. Бажова 2013, Бориса Корнилова 2015.
Член Союза писателей России.
Творческий вечер Екатерины Полянской недавно прошел в Музее-квартире Алексея Толстого и был посвящен выходу сборника стихов «Метроном» - слайд-шоу -
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=2699487090107612&id=100001390421856
С новым сборником Екатерина Полянская старается познакомить всех своих читателей. В середине ноября прошлого года ее Вечер прошел в Минска - видео выступление, прекрасно снятое Валентином Маслюковым:
https://vimeo.com/373459087/506ed6410a?fbclid=IwAR24TGLVtvDtNXRsUib3HCQHLgJMhyANSO2nV82beNPcHop_tPKpHJea-Fw
Просодии Полянской свойственна восходящая градация смыслов — строфы рождаются и, кажется, сами собой выстраиваются в порядке усиливающихся значений:
Странный шум за стеной сырою –
Словно бы в обреченную Трою
Вкатывают коня.
Даже не соблюдая приличий
Мир меняет своё обличье
И вытесняет меня...
Резкий удар о ладонь ладони,
Медленно погружается, тонет
В бесконечности взгляд.
Воздух ещё меж нами трепещет,
Но за спиною теснятся вещи,
Путь преграждая назад.
Я не вернусь. Моё время сжалось.
Кровь двойника с моею смешалась.
Я закрываю счёт.
Звон стекла, фейерверк осколков...
Первый шаг – больно. Второй шаг – колко.
Третий – уже полёт…
Выворачивая бытие на изнанку, Полянская, тем не менее, остается интровертом — озарения ей являются внезапно и свыше, кажется, что в этом суть и тайна ее творчества. Но душу — и тут уже в полной самоосознанности! — «спрячь подальше». Необходимость выжить, оставаясь творцом, важнее всего. Чтобы, наперекор трагедийности судьбы, поделиться сокровенным опытом:
Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,
Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно
То, что ты действительно можешь любить,
То, что тебе в самом деле бывает больно.
Вещи твои перетряхивают, спеша.
Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха...
Это вот спрячь подальше – это душа,
Даже когда она сжата в комок от страха.
Мне как читателю, порой кажется, что стихи Полянской воспринимаются мной не через бумажный или электронный носитель. Строфы рождаются непосредственно в момент прочтения — сливаясь через зрительное восприятие в единый поток уже моей собственной читательской речи. Внутренний диалог с автором настолько захватывает, что пронзительный текст кажется собственным пережитым опытом, и таким парадоксальным образом теряет авторство, и может быть, это единственный путь к полному единению.
Екатерина Полянская любезно ответила на несколько вопросов нашей редакции:
- Между санкт-петербургской и московской поэзией существует общепризнанное различие. Наш автор Евгений Рейн — учитель Бродского, вот уже пол века живет в Москве. В далеком 1973 году я приходил к Рейну в гости, в Раскольничий мужской монастырь, в Сокольниках, который в двадцатые «пустили под жилье», и где он жил тогда в бывшей келье. Но Евгений Рейн, несомненно, был и остался поэтом санкт-петербургской школы. А в чём тут дело?
- Санкт-Петербургская (ленинградская) поэтическая школа, действительно, имеет свои отличия. Конечно же, лучше и полнее всего об этих отличиях знают литературоведы, поэтому от себя я тут могу добавить только весьма высокую требовательность к форме и стройности стиха, строгость и даже некоторую его «графичность», избегание «рваных страстей» и чрезмерной «душевности» (но не духовности!) в стихе. Почему человек, переехавший из Санкт-Петербурга, остаётся петербургским поэтом? Я лично думаю, что это связано с очень своеобразным genius loci (гением места) этого города, его духом, энергетикой, даже, я бы сказала — мистикой. Здесь всё - своеобразные природные условия, абсолютная феноменальная архитектурная гармония, неоглядные водные просторы Невы и Финского залива, и трагическая, героическая история. Все это влияет на чуткого человека, на поэта, и навсегда накладывает отпечаток на его творчество. И куда бы поэт потом ни переехал, всё остаётся в его душе, неразделимо с его стихами (о чём бы они ни были написаны). Изгладиться это может только тогда, когда исчезнут сами стихи.
- Вы врач по профессии. Врачами были Антон Павлович Чехов и Михаил Афанасьевич Булгаков. Григорий Горин, Аркадий Арканов прекраснейшие писатели, когда-то мои партнеры по бильярду тоже работали в скорой помощи, и были врачами. Какой отпечаток накладывает Ваша профессия на Ваше творчество?
- Действительно, многие писатели были изначально врачами. Почему так? Думаю, потому что эта специальность позволяет видеть очень много разных человеческих судеб, постоянно сталкиваться с человеческой болью. Это — очень серьёзный жизненный опыт. Чужие судьбы и чужая боль постоянно вступают с неравнодушным человеком в резонанс, отзываются в нём, и, если у него есть «писательская жилка», скрытый талант, этот талант проявляется и заставляет в итоге человека начать писать прозу или стихи.
- Сейчас в мире много гендерных и феминистских проблем. В то же время в поэзии, если не знаешь заранее, по стихам зачастую не сразу и определишь, кто же автор стихов — мужчина или женщина. Под началом Риммы Казаковой я работал референтом. Она была очень жестким и строгим руководителем, но в то же время ее поэзия была чисто женская. Белла Ахмадулина – моя первая поэтическая любовь - в Переделкино много общалась с моей матерью. Белла была поэтессой. А сейчас даже слово это не принято произносить. Как так получилось?
- Вы знаете, я очень далека от гендерных проблем (в силу наличия других — более серьёзных для меня), и почти никогда об этом не задумываюсь. Но я знаю, что, действительно, многие пишущие женщины не любят, когда о них говорят «поэтесса». Меня, кстати, это слово нисколько не задевает — мне всё равно, как называют меня по принципу - «хоть горшком назови, только в печку не ставь». Но, видимо, причины для негативного отношения к этому слову, всё-таки, есть. Во-первых, это чисто фонетическая причина. Если слово «поэт» звучит очень лаконично и просто, то «поэтесса», пожалуй, и правда — несколько вычурно (недаром единственное подобное словообразование — «метресса»). И, возможно, именно эта некоторая претенциозность звучания, заставляет относиться к слову настороженно. Во-вторых, есть ещё причина, которая создана не женщинами — поэтессами, а мужчинами — поэтами. Потому что именно мужчины — поэты (как правило, склонные к некоторому снобизму) внесли в это слово тот иронический, даже уничижительный оттенок, из-за которого теперь многие пишущие женщины и стесняются этим словом называться. И начало это происходить как раз где-то в 80-е годы, а сейчас просто укрепилось. Я лично знала нескольких весьма уважаемых мужчин-филологов (один из них работал редактором толстого журнала), которые так и говорили: «если настоящие стихи — поэт, а если «дамское рукоделье» — поэтесса». Думаю, что вот поэтому так и произошло.
Творчеству Екатерины Полянской посвящено множество статей.
Наталья Савушкина, писатель и критик: «... стихи, словно насквозь пронизанные «городским неуютом» и в то же время продуваемые вольными степными ветрами. Два образа, две ипостаси земного бытия лирической героини – каменный город, принуждающий разделить тяготы суетной жизни, и вольный простор, степь, на худой конец «просто сад», – находят «точку пересечения», общую ноту, свой единственный компромисс в образе ветра. Ветер – повсюду, точнее, повсюду его ищет лирическая героиня, как точку отсчёта, словно настраивая по нему свой внутренний камертон. Ветер «незряче» расшвыривает листья, как судьбы. И наоборот.
Стихи эти кажутся горькими, как лекарство. Но их не назовёшь лекарством от меланхолии, скорее именно она служит лекарством от других душевных недугов: корысти, неискренности... эгоцентризма...
Окружающий мир неуютен, холоден, колюч. Невозможность найти гармонию с миром внешним побуждает лирическую героиню к усиленному внутреннему поиску. Некая приговоренность, фатальность, сродни безысходности, сквозит вместе с холодным ветром в строках...».
Марина Котова поэт и критик, поделилась в журнале «Москва»: «Поэзия Екатерины Полянской похожа на питерские улицы в щемяще-тоскливую пору ноября с сырым промозглым ветром, с желтой липкой грязью на тротуарах. Питер дышит в ее стихах, город в развалинах, с уцелевшими величественными фасадами, за которыми скрывается нищета настоящего. Питер Полянской — это город полупризрачный, с нежитью-шишигой под горбатым мостом и одновременно реальный. Кажется, поэзия Полянской вобрала в себя всю тоску современного человека, все болезненные рефлексии, страхи, всю неуверенность его в будущем…
Свет в ее стихах «неверный», «сизовато-рябой, голубиный», «тихий», «призрачный». Обилие полутонов создает ощущение некоей зыбкости мира, неустроенности. Чувство бесприютности, потерянности, зябкости не оставляет лирическую героиню Екатерины Полянской, стоящей на сквозняке бытия.
Для Полянской характерен интерес к простой, несуетно текущей мимо жизни, к павшим, к пьяницам, отжившим свой век старухам, спорящим «хрипящей изнанкой наружу» больным старикам. Возможно потому, что тема памяти важнее для автора, чем настоящее…
Расширение поэтического мира и своеобразное сжатие времени в поэзии Полянской происходит за счет использования мифических образов…
Обилие реминисценций, явных и скрытых, расширяет художественное пространство, выводя автора на новые уровни понимания мира и места человека в этом мире...».
Дмитрий Артис поэт, драматург и театральный деятель, несколько парадоксальным образом, выразил тонкую мысль: «Стихи необычайно настоящие, вернее, по-настоящему обычайны. Скорее всего, мое определение прозвучит глупо, ибо я буду говорить о них, как о живом человеке, но удержаться не могу: стихи Екатерины Полянской в себе неуверенны и одновременно с этим верны себе — почти как путники, которые, несмотря на то, что жизненные силы на исходе, продолжают свое бесцельное движение, остаются преданными непонятно для чего и зачем когда-то выбранному пути, стремлению — в никуда, поскольку «никуда» — это и есть их неясная нам вечность...».
Чтение — это и есть момент вечности для стихов:
***
«…так ведь меня могут спутать с теми, кто пишет о розах
и бабочках…»
высказывание в сети.
Да, я буду писать о бабочках и цветах
Всем смертям и войнам назло – обязательно буду,
Потому что мне не пройти через боль и страх,
Если не пронесу их в себе повсюду.
Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,
Потому, что их мужество много больше, чем наше…
Лёгкие крылышки, тонкие лепестки –
Целый мир, что мудрее людей и старше.
Буду писать, потому что без нас без всех
Жизнь обойдётся, а вот без них - едва ли.
Попросту треснут, расколются, как орех
Планы, амбиции, прочие «трали-вали».
Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,
И сквозь горький стыд и недоуменье
Мы возвратимся, то снова увидим их.
И разглядим вечность внутри мгновенья.
ГДОВ
Жизнь в городке замирает около трёх:
Заперты церковь, столовая, магазин,
Пусто на станции – ни поездов, ни дрезин,
Сухо в стручках пощёлкивает горох
У переезда, заброшенного так давно,
Что даже шпалы замшели, как будто пни.
В крепости козы уже не пасутся, но
Просто лежат в дремотно-густой тени.
Только в низине поблёскивает река,
И осыпается медленный пыльный зной
Между нездешним ужасом борщевика
И лопухов беспамятностью земной.
Только кузнечик, звоном наполнив слух,
К детству уводит от горечи и тревог,
Да над садами яблочный чистый дух
Напоминает, что где-то ещё есть Бог.
***
В этой комнате слышно, как ночью идут поезда
Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле…
Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда
Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле.
Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,
Эти бурые листья со штемпелем на обороте,
Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,
Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.
Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу
На январском листе птичьих лапок неровные строчки,
Лиловатые тени на мартовском сизом снегу,
Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.
Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо,
Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.
И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,
Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.
***
… и Цинциннат пошёл среди пыли и падающих
вещей … направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли
существа, подобные ему.
В. Набоков «Приглашение на казнь»
Как ты нелеп в своём мученическом венце!..
Нужно было тренировать почаще
Общее выражение на лице,
Притворяться призрачным, ненастоящим.
Шаг с тропы – и проваливается нога,
Чья-то плоская шутка – мороз по коже.
Каждое утро – вылазка в стан врага.
Вечером жив – и слава тебе, Боже!
Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,
Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно
То, что ты действительно можешь любить,
То, что тебе в самом деле бывает больно.
Вещи твои перетряхивают, спеша.
Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха…
Это вот спрячь подальше – это душа,
Даже когда она сжата в комок от страха.
Над головами - жирно плывущий звук:
Благороднейшие господа и дамы!
Спонсор казни – салон ритуальных услуг!
Эксклюзивное право размещенья рекламы!
И неизвестно, в самый последний миг
Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной,
Плаха, топор, толпы истеричный вскрик –
Весь балаган, куда ты попал случайно.
Ultima Thule
Бредя коридорами долгой ночи,
Проулками строчек и междустрочий,
Сжимая пальцы в кулак,
Душу выкручивая из тела,
О чем я тебе рассказать хотела —
Теперь не вспомнить никак.
О том, как прекрасны чужие лица:
Кто-то всерьез собрался жениться,
Кто-то — ложиться в гроб.
Кто-то едет в Париж или Ниццу,
Кто-то в руках задушил синицу —
А не пищала чтоб.
О том, что в комнате — неразбериха,
Что в зазеркалье тихое лихо
Дремлет тысячу лет,
О том, что рассвет истончает тени,
А жизнь в сослагательном наклоненьи —
Это полнейший бред.
В шторах — сквознячная пантомима,
Вещи меняются неуловимо:
Шкаф навис, как скала,
Дыбом шерсть на спине дивана,
И желтозубое фортепьяно
Скалится из угла.
Странный шум за стеной сырою —
Словно бы в обреченную Трою
Вкатывают коня.
Даже не соблюдая приличий
Мир меняет свое обличье
И вытесняет меня
К зеркалу, к самой стеклянной кромке,
Там, где жемчужно дробится ломкий,
Неуловимый свет.
Тени выстроились в карауле.
Просто это — Ultima Thule.
Дальше земли нет.
Кто изнутри о зеркало бьется,
Смотрит из глубины колодца,
Расширяя зрачки?
Кто там смеется беззвучным смехом?
В сердце моем отдаются эхом
Сердца его толчки.
Резкий удар о ладонь — ладони,
Медленно погружается, тонет
В бесконечности взгляд.
Воздух еще меж нами трепещет,
Но за спиною теснятся вещи,
Путь преграждая назад.
Я не вернусь. Мое время сжалось.
Кровь двойника с моею смешалась.
Я закрываю счет.
Звон стекла, фейерверк осколков…
Первый шаг — больно. Второй шаг — колко.
Третий — уже полет.
ДОКТОР БОТКИН
- Вы, доктор, свободны и можете нынче уйти.
Здесь небезопасно – я добрый даю вам совет.
Солдаты озлоблены, знаете. Как ни крути,
А всякое может случиться…
Ну, что значит – нет?
Вам в этом семействе, простите, какая печаль?
Как будто вы не понимаете, в чём их вина…
Мальчишка, девицы… Поверьте, мне тоже их жаль.
И мальчик болеет, увы. Но ведь это – война!
На что вам они? Они к этому сами пришли.
Погибнуть зазря вместе с ними – да это же бред!
В конце концов, вы для них сделали всё, что могли,
Вам не в чем себя упрекнуть… Почему, доктор, – нет?
Не здесь, а в столице вы стольким сегодня нужны.
Но время идёт… Говорю вам: бегите же прочь!
Скажу откровенно: они тут все обречены.
Послушайте, доктор, кому вы хотите помочь?
Не делайте глупостей! Вы же ведь сами – отец!
Я не гарантирую… Я за вас, доктор, боюсь.
Там – жизнь и свобода. А здесь… Здесь один всем конец.
Вы разве не поняли?
– Понял.
– И что?
– Остаюсь.
ИДИЛЛИЧЕСКИЙ СОН
Мне приснилась жизнь совсем иная,
Так приснилась, будто наяву:
Лошади вздыхают, окуная
Морды в серебристую траву.
До краёв наполнив звёздный улей,
Светлый мёд стекает с тёмных грив.
На земле табунщики уснули,
Сёдла под затылки подложив.
Светлый пот блестит на тёмных лицах,
На остывших углях костерка,
Склеивает сонные ресницы
И былинки около виска.
Спят они, пока вздыхают кони.
Вздрагивая чуткою спиной,
И полны ещё мои ладони
Горьковатой свежести ночной.
Спят, пока обратно не качнётся
Маятник мгновенья, и пока
Хрупкого покоя не коснётся
Снов моих невнятная тоска.
***
Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, счастье какое –
Розовеет окно за дремотными складками штор,
Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем,
Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор.
Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, хоть на минуту
Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно –
Неизведанный мир, детский образ чужого уюта,
Недосмотренный сон, дуновение жизни иной.
***
Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить,
Во весь голос не то, что кричать – говорить.
Водка пахнет сивухой, вода – солона,
И на стену в ночи наползает стена.
Утро щелкает плетью, а по вечерам
Кто-то ищет меня в перекрестии рам,
И холодного зеркала пристальный взгляд,
Словно блик на штыке, словно окрик «назад!».
Этот дом, он как зверя меня обложил,
Коридорами, лестницами закружил.
Я – живая мишень, я на злом сквозняке
Своё робкое сердце держу в кулаке.
ИАКОВ
И боролся Некто с ним до появления зари;
Бытие (32, 24)
И Некто возгремел:
- Уже рассвет
Приблизился, дрожат твои колени.
Так отпусти же!
- Дай благословенье! –
Иаков прохрипел Ему в ответ.
И зубы сжал. И из последних сил
Упёрся в землю, обхватив за плечи
Из тесной плоти рвущуюся вечность.
И – устоял. И вновь – не отпустил.
И воздух разорвался:
- Кто посмел
Со Мной бороться? Кто ты?
- Я – Иаков. –
Цвет неба и земли был одинаков,
И одинокий куст во тьме шумел.
- Иаков ты? Сын Исаака?
- Да,
Иаков, уповающий на милость… -
Меж безднами плывущая звезда
Поблёкла, помертвела, и – скатилась.
И был Господний ужас так велик,
Как может быть велик Господний ужас,
Небесная спираль сжималась туже,
И горло раздирал застрявший крик.
Но лёгким дуновеньем с высоты
Невидимых, неведомых ступеней:
- Пусти меня. Я дам благословенье.
И ведай, что боролся с Богом ты.
Да опочит Господня благодать
На имени, очищенном от праха!
Ступай, Израиль. И не ведай страха:
Ты будешь человеков побеждать.
И он побрёл, ступая тяжело,
Пытаясь привыкать к себе – иному,
К иной судьбе, к печали незнакомой,
К тому, что жив, а прошлое – прошло.
Рождалось утро. Золотистый свет
Стекал с небес легко и обновлённо.
И маки, раскрываясь изумлённо,
Мерцали уходящему вослед.
СКРИПАЧ
Памяти Муси Пинкензона
Вздрогнула скрипка у мальчишеского плеча.
Офицер, прищурившись, смотрит на скрипача.
Офицер доволен: расстрел обещает быть
Даже забавным… Он успеет убить.
…О, в этих скрипках всегда такая печаль...
Он позволит музыке прозвучать.
Мальчик, не медли, сыграй что-нибудь! Поспеши!
Ну же, сыграй для сентиментальной души –
Что-нибудь нежное для немецкой души…
Он же сказал:
Понравится – будешь жить.
Что ты можешь, мальчишка, - маленький, как сверчок!..
К подбородку взлетает скрипка, к небу – смычок.
Самое главное – не опускать лица:
Мёртвых не видеть – матери и отца.
Ну же, сыграй ноктюрн, не сходи с ума.
Но горячей молитвы, мощней псалма
Словно взрывает пространство перед тобой:
…это есть наш последний
и решительный
бой!..
Это есть наш последний бой, наш последний – на землю – взгляд.
Дёргается в конвульсиях автомат,
Хриплым лаем захлёбывается другой.
…это есть наш последний и решительный бой!..
Это есть наш последний – разорванной грудью – вдох.
Он так глубок, что в него умещается Бог –
Бог, так похожий на твоего отца.
Смерти нет.
Есть музыка –
без конца.