АБИ
1.
Почему свист в ушах как летит мое время? –
говорил пред смертью поэт.
Почему воздух севера вреден? –
мне, южанину – вот и ответ.
Ты меня еще помнишь, Аби? – вот начало
единения жизни и не…
Отчего мое будущее, что гречанка
за шитьем, и у ней
под рукой не растет, а как век, убывает
полотно?.. Отчего мочи нет
как грустна эта женщина, что считает
на затылке моем белый цвет?..
А другая ласкает меня, как когда-то
мне приснилось (ты видишь?..), – слюна
между нами повисла: то сладкая вата
из другого, недетского, сна…
Ты ко многому там, в своем НЕ прикоснулась
кожей, родинкой на носу…
…Отчего этот миг неприступен, и сырость
держит нас на весу?
Эта женщина непостижима, как память.
Значит, помнить – не значит иметь?
Расскажи мне, Аби, отчего это падать
для нее означает – лететь?..
Будто пчелка (ты помнишь?..) застряла в прическе
в нашем общем замедленном сне –
где доныне по петельке, по крючочку
распускается свитер на мне…
2.
Ты единственная, кто вязала
для меня в этой жизни носки
из верблюда и хлопка, из катышков солнечной пыли
под кроватью. И не было мягче
половицей скрипеть для ноги
по ночам на балкон мимо елки – в дому, где мы жили.
А потом, когда падала хвоя –
приходили цветы и шмели, –
Главный Угол в дому пустовал; ты бросала вязанье…
Если ж куклы, собачки и мишки
в этот угол зачем-то не шли,
ты охотно сама становилась туда «в наказанье».
Ты стоишь. Я молчу. Ком творожный
я глотаю. А следом еще…
Дай-ка я расчешу, дай обдую с волос твоих зиму –
я плести их уже научился…
И покуда ступням горячо,
посмотри: может, я еще жив, не пускай меня в землю.
АПОЛОГИЯ ПОЭТА
Е.Р.
1.
В Ангарской деревне, у самого края,
Где крепь Аввакумова сторожевая:
Как два медведя, сокупленьем грозя,
Растут — так она разувает глаза;
И что она видит: у самого края,
Закат и скольжение перемогая,
Танцует поэт — и келейник, и наг,
И цезарь, и шутарь, и чёрт, и моряк.
Он не человек. Он танцует, как пишет.
Скоромная снедь и нейтронная пища
Прогнозов, анализов, снов и легенд —
Он слова объект и музыки агент.
Дрожащая тварь или право имеет,
Он чушь, он и порет, и чешет, и мелет,
Бормочет, камлает — о том, потому,
Что все человечное чуждо ему.
Он не одинок: под ним кости и кости
Сосет и ласкает густеющий Коцит,
Полощет различной своей глубиной,
Из душ не запамятовший ни одной.
Но кости живого его — это в горле
Двуногих царапина, в коже двугорбых
Прокол, на плече двуязыких ожог.
Он не одинок. О, как не одинок!
Да здравствует сон! И да царствует разум!
Поэт убивает двух демонов разом,
Когда начинает свой танец немой,
Природе бросающий вызов самой.
Во-первых, он память меняет на то, что
Не свет и не звук, но точнее и тоньше;
И тьма с тишиною, и жизнь неживая
Тогда отступают — у самого края.
…А в третьих: закат и круги на воде.
В медвежьей дыре. Или Бог знает где.
2.
Пока не требует поэта…
Таково всеприятье, таково удивленье…
Что чужие романы — заразное веянье.
Что нале, что напра — необъятен и щур,
я, продукт отчужденья, движенья, броженья,
я — великая шельма,
я — чур меня, чур!
Я наверно без запаха, шороха, чувств…
Я — не я, меня нет.
Новой жизни скелет,
я подобным лечусь.
Любодей и отшельник.
Мастер щелок и шеек.
Собиратель ресниц, потребитель медуз.
Таково положение, что пораженье —
мне наверно единственное утешенье.
Что высокая грусть и глубокая жуть
одновре- и единопространственны суть.
Что мне — чей ни будь суд?!
Но в кремневой ловитве,
Но в светящейся битве
за единоутробное сну и молитве
существо — назови его бог или сло-
во — туточки я, как на грех, как на зло,
уязвим, потому заострен до предела;
тут аз есмь, потому содержанье и тело
неразлучно друг в друге решают свой путь.
Се — великая тайна и страшная чудь.
Слово видимо смертно, и — вот его тема.
Что глядишь: обознался?
Ничуть.
БАНДАЛИК *
А., Б.
…И ровно в полдень мы тронулись в путь.
На мне было стеганое атласное одеяло,
Напомнившее чапан, в котором я когда-то женился,
И, словно в дополнение к этой синей памяти,
Два пушистых зверька с белыми животами —
Я и моя жена — сопровождали процессию до поворота,
Где начался встречный поток автомобилей,
Где начался встречный поток жизни.
Незнакомые люди забывали, куда шли до встречи со мной,
Они выходили из машин,
Они говорили детям: «Ты иди, я догоню»,
Они пристраивались спереди —
В единственную на земле очередь,
Начинавшуюся не с хвоста, а с головы, —
Чтоб хотя бы метр пронести мои носилки,
Чтоб хотя бы на минуту приобщиться к шествию.
Мы двигались вдоль пустынных трамвайных путей,
Которые через месяц разберут:
Уже теперь они напоминали йодистую сетку
На спине вчерашнего пневматика,
Однако ни один из моей свиты
Не пересек границу мелкого гравия.
Через час мы прибыли на место
И возблагодарили Бога, что путь окончен,
И возблагодарили Бога, что путь — был.
Никогда еще мы не были такими зрячими, такими чуткими.
И хотя я не мог приложить ладони к своим ушам,
Я видел, как это сделали все до единого
Мои попутчики, мои советники, мои незнакомцы.
Потом подходили к крану и полоскали руки.
И не было полотенца. И стряхивали капли,
Пробуждая мириады чертей, бесенят,
Которые — кому могли повредить?
Наконец, меня поднесли к моей келье (землянке),
И человек — кажется, мой сын, кажется, мой старший сын —
Помог мне в нее спуститься.
Он придерживал мое почти невесомое тело,
Покуда оно занимало место в выложенной кирпичом нише,
Он бережно меня посадил, приобняв напоследок,
Он сказал: «До свидания, папа»
И оставил меня с моей мыслью — один на один.
А еще он сказал: «Бандалик» — или это была моя мысль?
Бандалик, дорогой мой.
Бандалик, мой самый счастливый день.
Бандалик, мое пешее солнце.
На-най, на-най,
Бандалик!
* Слово соболезнования, сочувствия, сопричастия (узб.).
БЛИЗОСТЬ
— Я думать хочу: как слюна набегает
на риф, и откуда берется…
Бывает, когда
во мне подготавливается среда,
и всё, что запомнено — ветер ли, солнце —
становится… кем? И уходит за ним,
который с нуля
любовь запускает, как тот механизм
внутри корабля:
его называют машиной, когда обращаются «стоп!»;
а если вот-вот
завертится, что до сих пор не вертелось,
его зовут — тело.
— Крути, нажимай, я хочу посмотреть,
как он поплывет;
как будет гореть, перемалывать лёд,
крушить звукоряд…
Вот пара зрачков на крылатой машине,
а вот результат
того, что твои
на меня только шире
(как будто пред ними сгущается тьма);
мои
на тебя только у
же.
И тут, надо думать… нет, думай сама.
Ты вновь не моя, словно вера немая,
О, женщина, ч у
же!.. Чужая земля.
Вопрос: за кого ты меня принимаешь?
Ответ: за себя.
* * *
Организм закрытых пор,
вещь-в-себе: зрачок и вид;
снег — и черный nevermore
(у дерев — тромбофлебит);
сам себе — благая весть,
друг и недруг, да и нет;
сам себе — тревога; весь —
явь и тайна, ночь и свет.
Сам мишень себе курок.
Сам — лиса и воротник.
Сам белок себе желток.
Слово — сам, и сам — язык.
Тромбы черные ворон…
В добрый путь, молчун и враль!
Корни в руки, Старый Клён —
сам себе февраль.
ОСЕНЬ
Ветер пинает баклажку, словно
собаку гонят с насиженного места, —
всё дальше и дальше, и горлышко сломано,
или пробка проткнута — или вместе.
Пустота пустотой отвечает
пустоте. И вдруг — рождается тема:
вот бы тару собственного тела
обменять на рислинг зеленого чая;
а после залечь у реки таким молчаливым
чертополохом и сквозь отверстие
наблюдать детишек, ковыряющих соты — либо
сосущих мёд из ногтей, по версии
Отца, что стоит на пороге,
ухмыляясь, жуя зубочистку (а дело — к ночи)…
Вот за ним бы, за ним, таким родным и строгим,
пока он видит нас, сосущих ногти,
наблюдать — одним на всём белом свете!
Пусть опять поругает: мол, в голове моей каша.
Потому что потом всё равно будет ветер
по дорогам стукать дырявой баклажкой.
Офорты Орфея
1. Затакт
Можжевеловое, хрупкое, травяное –
из каких пришло таких недр и чар?..
Впрочем, ожидал ли я что иное,
приподняв покрывало июньских чадр,
углядеть в опасной близи от треска
прямокрылых, от шепоти нарезной...
Вот и ты притянута хной окрестной,
начиная с родинки – всей собой.
2. Павловский
Как зачин «Страстей по Иоанну»,
Как я обживаю нотный лист,
Так твое видение по плану
Жизнь мою раздало вверх и вниз.
Так и есть: ты праздник мне приснила;
Чтобы буквы в ступе не тереть,
Ты навек все это упразднила –
Азбуковник и самое речь.
Слух и голос щелк – и разминулись
В антипастернаковой строфе...
«Что теперь Итака, новый Улисс?..
Можжевельник – вот и весь трофей.
В нем – ты чуешь? – дух древесный зреет.
Его срез – начало тайных глосс,
Нитеводный план. Забудь о зренье:
Нос держи по ветру – только нос».
3. Посад
Если мне ребячество позволит
Кольчатый понюхать этот срез –
Бог не выдаст, каланча не взвоет,
Сад не рухнет, саранча не съест...
Вот и ты навек туда вселилась.
Твой прописан в нем воздушный код.
И в какую б сторону ни длились
Время и пространство – мне легко
Повернуть их вспять таким нехитрым
Образом; и сколько бы я впредь
Ни любил – всё тем же хвойным спиртом
Будет воздух меж колец гореть.
И твоя в нем верная, как верба,
Часть – у обонятельных вершин.
Ты во мне так много опровергла.
Только он и неопровержим.
4. Сон «Тебя там не было!»
С полгода как огородили
квартал. Сегодня я бродил кругами в поисках
последнего приюта этим
сверчкам, запястьям, травам, корешкам –
по шиферным обломкам, пластиковым челюстям,
фломастерным каракулям, непарным
конькам с просроченными стельками и без шнурков,
клочкам просмоленного картона...
Зачем-то были перебиты стекла
во многих окнах. Зато в других синели
обугленные потолки – как видно, уезжая,
бывшие владельцы сжигали в том числе и эти
подмостки.
Я вошел в подъезд
и вверх – туда,
где висело на балконе полотенце
(квартиры не нуждались больше в ключах,
брелоках, номерах, «глазках», цепочках...).
На пятом этаже в одном из блоков
обои с корабликами развевались, как
оборванные ноздри.
На сношенном пружинном диване
лежал старик – застывший, соляной,
местами облупившийся, разутый,
с отколотым или подъятым левым веком...
И только я ступил к нему, чтоб это
гнездо слепое, слепневое надавить, –
как вдруг одна из стен, вздохнув, пропала
и показалось щупальце машины –
тяжелое, скрипучее в суставах,
оно черпало космос этажами,
но вот что я успел понять, когда в обнимку
со стариком летел в струе из шлангов:
ТЕБЯ ТАМ НЕ БЫЛО.
6. Цвета. Рыжий
Мне нужно выговориться – вот что.
По направленью к красному. Осени, октябрю.
Причем любому – в Ташкенте, Болдине, Вокше.
Ведь цвет важней, чем то, что я говорю.
Мне нет пути к пылающим мачтам, крышам
Лиссабона, кошенильной Флоренции, облакам
черепичной Праги – и днем не упиться рыжим,
не выжать с волос, не выстлать к твоим ногам.
Но есть (клянусь!) в тебе самой это чудо;
точнее, его предчувство – шиповник и склон
в разломах магмы... К примеру, внутри ночуя
у Вяза, не листьями дышишь – корой, как и он
сжимался тому лет... в детстве. И через кожу
гранатовый мозг сочится (или рассвет?)...
Так вот, а теперь зажмурься сумняся ничтоже –
ты это дерево.
Внутри тебя этот цвет.
9. Цвета. Каштановый
Моя кармина, песня со усохи
да в ключ. Я без тебя умру не весь.
Сперва глаза останутся без соли.
Затем душа переселится в вещь.
А с нею – запах, цвет и сердцевина
звучанья неживого, как азот...
И вещь, темна, тепла и яйцевидна,
тебя как песнь до дна перепоет.
И ничего-то более не сдюжу.
И ничего-то более не есть,
как близорукую лепную душу
сквозь тело и формингу к свету несть.
А песня непременно ли начаться
как свет ее – вослед тебе должна?
Скажу, чтобы уже не возвращаться:
сначала – ты, и лишь потом – она.
10. Край ночи
Сегодня любая малость, любой пустяк
узнаёт во мне своего Гомера.
Но вчера – ты слышала? – в новостях
передавали: два самолета столкнулись в воздухе, погибли дети –
их посадили не на тот рейс;
часом раньше вылетел «Ту»
и благополучно приземлился в Барселоне –
мы были на нем (?)
Я в который раз задаю вопрос – почему
обязательно следует расплата, чья-то гибель?..
Или боги и вправду завидуют человекам,
когда те друг за друга готовы принять
огонь, турникет, вальгаллу?
...Ты вернулась домой и занялась уборкой;
ты трогала вещи, и боль через них уходила,
как по чувствительным проводникам – в землю,
в мировой океан. Я тем временем
топился в Вохне (порезал ногу);
слушал «Страсти по Матфею»; потом, сидя в ванне,
теребил подбородок электробритвой,
что служила еще моему деду –
вплоть до его смерти в 1977-м (то-то он за четверть века
оброс!). Кроме того, говорил с двумя прабабками,
умолял их замолвить там словечко:
чтобы это не кончалось – моя боль,
Иоганн Себастьян, твои волосы и родимые пятна...
Затем собрался и отправился на станцию,
но не уехал – ни к тебе, ни к праотцам,
а лишь смотрел в лицо звездам, соображая,
каков он – Один, Иегова, Аллах,
что вот – по-прежнему бесценная чужая
жизнь на ветру, как будущего злак,
летит впотьмах, проносится стремглав,
округе свет нездешний сообщая...
11. Сад-Эрмитаж. Двойное дерево
Ты думаешь, я мог бы перебить
твой вкус другим, какой-нибудь мареной
обыкновенной... Но куда девать
настой дремучий, что в стихотворенье
уже всочился, надышав с изнанки, –
уравновесил боль и торжество?..
Шаг в сторону – и рыжей венецьянкой
небытие балет покажет свой;
и запахнёт мне выдохшимся сыром,
стоячей жижей, рыбьей малафьей...
Ну, а покуда стереоэфиром
стрекочет сад окрест – я твой...
И мы лежим под деревом – так ближе
его вершина (ниже не бери!),
и кажется: я будущее вижу,
что у него закручено внутри.
Его иголки ввек не опадут.
Ведь даже мы когда-то были тверды,
что это мертвый город – он не мертвый,
что это вот арча, а это – дуб.
12. Кладбище в Переделкине. Твой голос
«Боюсь, что ты ни в жизнь
уже не перестанешь
любить скворчащий свет
на плитах, милый прах –
до времени, как ветр,
залегший в ожиданьи
Поэта в обжитых
поэтами холмах.
Их коммунальный косм,
их густонаселенный
покой сродни тому
Кашмиру из суи-
цидальных комаров
планктона и паслена –
короче говоря,
из песен и сюит,
что у тебя в душе,
как анемос, роится,
готовый сделать «ах»
в подручные мехи...
Я лишь боюсь, чтоб он
в тебе журчать и биться
не раньше перестал,
чем кончатся стихи».
14. Июль
Ни влагу, ни сквозняк
из спального квартала
день не принес. Итак:
ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО.
Затем пришла гроза
и тишину обстала.
Из зеркала креза
(тебя мне не хватало)
обрызгала чело
песком и целовала.
Но всё бы ничего –
тебя мне не хватало.
Ты рядом не спала,
ты родинки считала;
на том конце весла –
тебя мне не хватало –
ты, чтоб не расплескать,
как мёд меня черпала
до гальки, до песка...
Тебя мне не хватало.
...Потом, уткнувшись в брег,
ты юбкой подвязала
мой голос, этот бред
(тебя мне не хватало?),
и унесла туда,
где смерть переживала
тебя, меня – когда
тебя мне не хватало;
где взмыленный, как лук,
шашлычник из мангала
обугленный мой слух
поддел (мне не хватало
тебя!) витым ногтем.
И слышно во все стало
концы (перед дождем?):
Тебя. Мне. Не. Хватало.
Ты этот слух что стих
вдыхала и глодала;
я наконец постиг:
тебя – мне не хватало.
Ты жизнь мою, как сон
во сне, припоминала.
Мы спали в унисон.
Тебя – мне – не хватало.
И сколько бы, любя,
ты мной ни прорастала –
с тобой, в тебе, тебя
мне мало.
17. Одно-единственное лето
Мы не проснемся на веранде летней
в испарине дождин; в столбе из пыли
мы не взлетим на лепестках календул –
затем, что это с нами уже было.
Один пучок не можно съесть редиса
вторично. Ты – Линор, не Лорелея.
Затем, что не хочу иных традиций,
кроме традиции неповторенья.
Смотри: плывут драконы-облаканы,
красны, как речь об это время суток.
Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана –
как это видно нам отсюда.
Когда слегка иначе повернется
навстречу каплям лист, чем ныне-присно;
когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнезда
и луч забрезжит в горле у хориста;
когда луна взойдет над этой кроной
чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла...
Любую смерть приму как меру, кроме
традиции неспешного успенья.
Не так ужасна месть вещей и метров,
как лишняя графа в господней смете.
Без гражданства, очков и документов –
я так же, как и ты, внезапно смертен.
Но, веришь ли, я удержусь на том же
пупке земли – без дужек и одышек, –
когда нога свой след не подытожит
и пуговица петлю не отыщет.
Не веришь. Значит, вон из поднебесья –
в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..
Мы высоки в своем земном плебействе.
Как это очевидно сверху.
18. Ода симметрии
Помнишь, я маятник пел, постигал?..
Время струиться – и время треножиться.
К этим матрешкам, картам, стихам
ты уже, кажется, не относишься.
Тайные счетоводы земли
волос исчислили, голос измерили.
Из дирижаблевых недр извлекли
корень симметрии.
Мир равновесием сбит, укреплен,
словно плотина бобровым цветением.
Руки и ноги, как стержни времен,
равно от солнечного сплетения
удалены; и в количестве двух –
трон лицезрения, дерн лицемерия.
Эта строфа, ее буква и дух –
имя симметрии.
Что ж, и твой берег (прости и спаси!),
беличье, самочье в хвое и цинне,
власть бурых крапин в царстве росы –
тоже на попечение Цифре?..
Поздно. В мой разочарованный Сад
вышло бесформенное, бессмертное
небо – отверстое тысячью крат
эхо симметрии.
19. Из Москвы. Солнце – оно сокрыто
Он происходит из земли, как мел.
Он происходит из земли, как мёд.
И поры не закупорены снегом.
Я слышал, мне старик Иламен пел:
когда он меж стволами так встает –
слепые тени ходят среди зрячих.
Они дышать умеют через жи.
Они дышать умеют через вот,
уязвленный их душным непокоем.
И как вода отталкивает жир –
мертвящий свет и умертвленный плод,
зажмурясь, меж собой границы ищут.
А между ними зелень, кровь и дым.
А между ними зелень, кров и мы,
днесь утепленные – но скоро, скоро
не сверху сера, пепел и перо,
а изнутри – косматое ядро:
и мёд, и свет, и нас – и всё
остудит.
20. «Узри мя!» (Сошествие)
Как же так: все наши шепоты-сады
Пролетая, проплывая Летою,
Слышу за спиною: ты, не ты –
А тебя, оказывается... нету?..
Церква на Нерли теряет глаз.
Я один – зрачок на белой нити.
Мне, мне в дымный шепелявый час
Небо, как сучок, из легких – выньте...
То есть, вот он – я, а вот он... я?
Ни пресуществления, ни бреши...
Мне же, ноздри, сердце ли скрепя,
Сон и память выманить у речи б.
То есть – поднесли к окну свечу,
А всего-то нацедили времени:
Напоследок хриплое «Летю-ю-ю!!!»
Вымолить у воздуха – у зренья.
...А тебя, оказывается, не было.
Сюжеты:
Сергей Алиханов представляет лучших стихотворцев России